В 1988 году газета «Правда», где я работал после окончания факультета журналистики МГИМО, отправила меня в Румынию корреспондентом. Друзья сочувствовали: более скучным местом в Европе была, вероятно, лишь Албания. Но мне повезло: на середину командировки – в декабре 1989 года – пришлось именно то событие, ради которого мне хотелось работать в Бухаресте.
Румыния и СССР были похожи друг на друга — разнообразием населяющих эти страны народов, языков. Реки — большие, горы — высокие, море — есть, степи — есть. Преобладающая религия — православие, политический режим — тоталитарный. Даже знаменитое русское «авось» перекликалось с румынским «и так сойдёт». Конечно, «авось» и «и так сойдёт» — не тождественны. Как не тождественны румынские реки — сибирским, как не тождественны румынские горы — Кавказу, как не тождественно румынское этническое разнообразие — российскому множеству народов и языков. Но голова не в состоянии вместить «одну шестую часть суши». Нормальному человеку удобнее осматривать то, что умещается в поле зрения, а не то, что уходит за горизонт, проваливаясь в бесконечную кривизну параллелей и меридианов. Есть вещи, которые можно представить, есть вещи, которые представить невозможно. Румыния относится к первым, Россия ко вторым. И не надо спорить. Проверено.
Поэтому-то румынская революция и интересна: в ней можно увидеть... пусть не тождество с происходящими в России процессами, но некоторое их подобие. А значит, их можно «примерить на себя».
Параллели, связывающие «румынское» с «советским» («русским»), часто приходили мне на ум во время работы в Румынии. Пресса - подконтрольна правящей партии, инакомыслие – подавляется и наказывается, пропаганда коммунизма – слышна как шутили и в СССР, и в социалистической Румынии, даже из утюга, если его включить в розетку. При этом, люди одинаково боялись «прослушки», сторонились агентов в штатском (которые, естественно, легко узнаваемы). А стукачи — их ни узнать, ни уберечься от них было невозможно. Ведь ими были твои самые близкие друзья и знакомые, однокурсники — то есть, глаз «замыливался», а язык иногда давал слабину... А ещё повсюду было славословие вождю, подхалимаж чиновников перед вышестоящими и хамство этих же чиновников, когда к ним обращается кто-то нижестоящий, включая и просителей-челобитчиков. При этом, всегдашняя нехватка еды, одежды. И неуёмное желание съездить за границу, чтобы «хоть одним глазком посмотреть, как там у них».
Эти параллели помогали жителям «соцстран» общаться друг с другом, когда, например, «поезда дружбы» или «делегации профсоюзов» прибывали на недельку-другую в «братское государство». Все всё понимали, кивали друг другу, придавая лицу многозначительно-важное и обязательно чуть ироничное выражение – чтобы важность была видна за версту, а ирония – только собеседнику.
То время было и смешным, анекдотичным – для тех, кто ездил на «поездах дружбы» и входил в делегации, и трагичным, безысходным – для тех, кто сидел по тюрьмам, работал не по специальности в ссылке, отстаивал в длинных очередях за дефицитным, но очень нужным товаром или едой – например, «обоями из ГДР», или «югославским детским питанием».
Тем важнее на фоне этих сходств обратить внимание на различия. Ведь смена политических режимов в Румынии и России произошла по-разному. Не принципиально – а лишь в деталях. Но румынские «детали» в 1988 – 91 годах приводили в ужас западных телезрителей и читателей. Советские же «детали» — если и навели «ужас», то только однажды, в августе 1991 года, да и то лишь на сутки-двое. В Румынии – первый по должности и полномочиям человек (президент, вождь, диктатор – называть можно как угодно) был свергнут, бежал, был схвачен, судим скорым судом и тут же расстрелян вместе со своей соратницей-женой. В СССР – как ни ужасны были ожидания от появления на вершине власти хунты ГКЧП – всё закончилось очередным «пшиком» — невероятным провалом огромной по замыслу затеи заговорщиков и таким же невероятным провалом «победителей», которые не смогли воспользоваться победой над коммунистическими заговорщиками-реставраторами и утонули в болоте медленной, половинчатой и нерешительной либерализации и демократизации, а уж «декоммунизацию» (по аналогии с денацификацией в Германии) и вовсе даже не начали проводить. К чему это привело Россию – через два десятилетия – очевидно.
При всём сказанном, читателю должно быть ясно: я не провожу сравнительный анализ событий в СССР и Румынии в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Меня интересуют лишь румынские события того периода.
Я не историк, не литератор, и задачу описания событий увиденной мною революции никогда перед собой не ставил. Но время идёт, множатся легенды и мифы, недавняя история уходит в область поп-культуры... Тем временем, на Западе и в Румынии появились серьёзные книги о декабрьских событиях 1989 года. В России – ни одной.
После 1989 года в российском общественном сознании если и возникает образ Чаушеску, то лишь как «предостережение» авторитарным правителям. Пугало Чаушеску используется примерно в таком смысле: если властители России будут узурпировать власть, их может постичь судьба Чаушеску. Вот, пожалуй, и всё, что осталось в исторической памяти о событиях декабря 1989 года, когда в Румынии произошла самая кровавая европейская революция последних десятилетий.